При иных обстоятельствах дом показался бы мне восхитительным, словно созданным для успокоения, забвения и, в конечном счете, исцеления. Но в эту ночь я ощущал себя в нем никому не нужным ребенком. На лице Мов были отражены те же чувства тоски и тревоги. Мы были двумя потерянными детьми.

Я сидел у камина, глядя на языки пламени. Мов устроилась рядом, осторожно взяв в ладони мою голову. Огромный кровоподтек на виске со слипшимися от крови волосами делал меня похожим на подстреленного зайца.

– Боже мой, – воскликнула девушка, – это тоже ее работа?

– Да, как раз перед нашим отъездом.

– Мы правильно сделали, что убежали, Морис. Рано или поздно она бы тебя убила. Надо чем-нибудь обработать рану.

– Брось. Она уже подсохла, пройдет само.

Внезапно из глаз Мов медленно потекли слезы. Она долго плакала у меня на груди. Я, сколько мог, сдерживался, но печаль и отчаяние оказались столь велики, что я в конце концов тоже расплакался.

По взаимному уговору, каждый из нас отправился спать в свою комнату. Благодаря обогревателю по дому медленно распространялось тепло. Несмотря на это, я по-прежнему ощущал себя не в своей тарелке. Дом внушал ужас, потому что принадлежал Люсии. Даже за шестьдесят километров от Парижа я не мог освободиться от ее власти.

Час спустя после того как мы улеглись, в дверь моей комнаты постучала Мов.

– Морис, ты спишь?

– Нет.

– Можно войти?

– Ну разумеется, можно.

Мов была в ночной рубашке. Золотистые волосы струились по ее плечам. Девушка подошла к моей кровати и на мгновение замешкалась. Затем резким движением она откинула одеяло и бросилась ко мне в постель с той же решимостью, с какой бросаются в воду.

– Ты даже не представляешь, Морис, как мне было страшно...

Я не ответил. Ощущение страха не оставляло меня самого ни на минуту, но я предпочел об этом не говорить из опасения, что станет еще хуже.

Мов прижалась ко мне своим теплым, как у птенца, телом. Проведя рукой по ее бедрам и груди, я почувствовал, что ее бьет дрожь. Мне показалось, что девушка теряет над собой контроль, готовая отдаться страсти. Я и хотел этого, и страшился, сам не знаю почему. Внезапно она отпрянула, оттолкнув мою чересчур осмелевшую руку.

– Умоляю тебя, не надо меня трогать! – прошептала Мов.

Я неуклюже потребовал объяснений. Девушка помолчала, видимо, собираясь с духом. Затем, поцеловав меня, прошептала:

– Я люблю тебя всем сердцем, и тем не менее твои ласки вызывают у меня отвращение, которое я не в силах побороть. Это сильнее меня, ты понимаешь?

Я изо всех сил сжал зубы, чтобы сдержать вопль отчаяния. Я понимал ее очень хорошо. Что-то неведомое было сильнее ее, сильнее меня. Ни я, ни она ничего не могли с этим поделать. Это зависело не от нас, а от Люсии.

На следующий день поднялся страшный, невиданный для этих мест ветер. Установленный на крыше дома старенький флюгер, едва выдерживая ураганный напор, жалобно постанывал.

Я облокотился о подушку и стал наблюдать за спящей Мов. Со скрытым беспокойством мой взгляд скользил по ее нежному лицу, боясь обнаружить в нем сходство с Люсией. Хвала небесам, между матерью и дочерью не было ничего общего. Мов являла собой олицетворение чистоты и невинности. Неожиданно она открыла глаза и, увидев меня, улыбнулась.

– Я видела тебя во сне, Морис. В твоем фильме...

Я нахмурился, вспомнив, что мне тоже снился эпизод из фильма, тот самый, где я убиваю Люсию. Не желая обсуждать это странное совпадение, я спросил:

– Какие у нас планы на сегодня?

– Сначала мы оденемся и отправимся завтракать в деревню, затем накупим газет и почитаем отклики на твой фильм.

Удивительно, но в мире по-прежнему существовали и моя карьера, и газеты.

– Кстати, а у тебя есть деньги? – спросила Мов.

Я поднялся и заглянул в свой роскошный бумажник из крокодиловой кожи, подаренный Люсией. Там я обнаружил сорок франков. Немного мелочи я наскреб по карманам. У Мов не оказалось ни гроша. Для подъемных, честно говоря, маловато, но пару дней продержаться можно.

– Я должен найти работу, – заявил я.

Мов засмеялась.

– Почему ты смеешься? Ты считаешь меня ни на что не годным?

– А что ты собираешься делать?

– Не знаю... Может, удастся устроиться секретарем в какую-нибудь контору.

– Ты мечтаешь о карьере бумагомарателя, в то время как три самых известных продюсера предлагали тебе кучи денег вчера вечером.

Вы, скорее всего, не поверите, но клянусь, у меня напрочь вылетело из головы вчерашнее торжество. Я ни разу не вспомнил о нем, так как решил, что в кино для меня все закончилось, как и в отношениях с Люсией.

– Ты считаешь, что со мной подпишут контракт без твоей матери?

– Увидим. В любом случае, надо попробовать. Мы немедленно едем в "Синемажик". Я постараюсь по телефону договориться, чтобы нас принял Мованн.

Люсия очень высоко отзывалась об этом человеке.

Я не разделял оптимизма Мов, но газеты подтвердили ее правоту. Критики единодушно превозносили меня до небес. В статьях ведущих газет под заголовками "Париж открывает для себя великого актера", "Триумф вчерашнего неизвестного", "Во французском кино появилась еще одна звезда" меня ставили в один ряд с крупнейшими актерами прошлого и современности. Самых высоких оценок удостоились точность моего исполнения, правдивость, самообладание, полное патетики лицо. О режиссерском дебюте Люсии, напротив, критики отзывались весьма сдержанно, видимо, не желая ей прощать смены амплуа. Париж не любит знаменитостей, изменяющих своему делу, которое принесло им известность. Фильм был признан неплохим, но не без режиссерских промахов. Так, некоторые сцены им показались по-ребячески наивными, другие слишком надуманными или чересчур прямолинейными и т. п. Один из критиков даже назвал фильм "опусом скучающей от безделья дамы". Некоторые в азарте критиканства осмелились покуситься даже на неподражаемую игру актрисы, обвиняя ее в чрезмерном кокетстве.

Я слишком хорошо знал Люсию, чтобы рассчитывать на то, что она оставит мой триумф без последствий. Эта женщина дала мне все: славу, талант, свой гений, свои деньги, вопреки своей воле, дочь... или, скорее, я все у нее отнял.

Я закончил чтение статьей, где сообщалось о моей предстоящей женитьбе, и спросил у Мов:

– Что ты об этом скажешь?

– Она должна быть вне себя от ярости. Но в любом случае ты добился настоящей славы!

– Это слава, взятая напрокат, Мов. Она целиком и полностью является ее заслугой. Они вопиюще несправедливы по отношению к твоей матери.

Мов, лучше меня знающая нравы мира кино, философски пожала плечами.

– Ситуация весьма типична для этих кругов. Они создают кумиров, печатая их имена огромными буквами на первых страницах газет, а спустя некоторое время уничтожают их на последней странице. Париж, как ты уже успел заметить, любит новых звезд, но он не выносит тех, кто задерживается надолго.

– Может быть, стоит ей позвонить?

– Как хочешь. Я, во всяком случае, не горю желанием с ней разговаривать.

Я позвонил в дом на бульваре Ланн из маленького кафе, куда мы зашли позавтракать. Трубку взял Феликс. Узнав мой голос, он тотчас же оставил куртуазный тон и заговорил с высокомерной неприязнью. Феликс, повторяю, был предан Люсии до самозабвения, для него недруги хозяйки становились его личными врагами.

– Позовите к телефону мадам, Феликс.

– Я не уверен, что она дома.

– Оставьте ваши дешевые уловки для ее ухажеров и немедленно передайте ей трубку!

Он сухо пообещал справиться. Некоторое время в трубке было тихо. Наконец послышался голос Феликса. Звучавшее в нем злорадство ничего хорошего не предвещало.

– Мадам не желает с вами говорить. Более того, она уполномочила меня сообщить, что не желает больше знать ни вас, ни мадмуазель, и предупредила, чтобы вы не пытались искать с ней встреч, ни лично, ни по телефону.